О языковых „погружениях” господ Толстого и Витгенштейна.

✓ „Как чуден этот язык, как точен! Я чувствую, что если бы мог писать на этом языке, то сочинил бы самые прекрасные произведения”.

Лев Толстой, запись в дневнике.

Эти слова графа – о языке. Но – не о русском. Почти безразличный к религии и живший без неё долгие годы, занялся (где-то – в восьмидесятых) Лев Николаевич изучением древнееврейского и к за́мыслу своему подошёл весьма серьёзно. Литературу специальную выписал (даже – из американских штатов), да такую, что подбору книг любая синагога бы позавидовала. Не для „мебели”, – для пользования, потому как читал, делал пометки, а различные изречения из Талму́да и прочих источников иудаизма включал в свои произведения. И левое полушарие его мо́зга работало нормально, то есть, – логика в поведении присутствовала. Захотел русский писатель понять, как же и что же на самом деле написано в одной весьма серьёзной книге, Библии. И её прочесть. Не в переводе прочесть,– в оригинале.

И этот, чисто языковой, вопрос, касающийся личности Льва Николаевича мне интересен. Всякие же другие нюансы, что может и вызывают чьё-то любопытство, – нет.

В историческом документе „Определение Святейшего Синода от 20 – 22 февраля 1901 года...” Святейший правительствующий синод официально известил, что „граф Лев Толстой более не является членом Православной церкви, так как его публично высказываемые убеждения несовместимы с таким членством”.

Мне же это – совершенно „до лампочки”. Не волнуют меня также оценки и комментарии тогда́шнего российского общества, которое восприняло определение Синода (хотя, формальным канонам оно, вроде, и не соответствовало), как отлучение от церкви. Как и то, что до са́мой своей смерти, с церковью Лев Николаевич так и не примирился.

Потому что был граф гражданином вполне самостоятельным, зрелым и дееспособным. И вольным своими суждения публично делиться. Товарищи же из Синода – на службе (пусть и Христо́вой) состояли. И должны были свою реакцию на графские „сумасбро́дства” как-то вы́казать. А то, что в высшем (и не очень) „свете” судачили? Да пусть говорят.

„Цепляет” же меня (и – весьма серьёзно) ещё один, небезынтересный факт из жизни великого мастера. Толстой, четыре года подряд, номинировался на нобелевскую премию, но – не вышло, не стал он лауреатом этого престижного конкурса. Не желали европейские господа что-то общее с русским „омужи́чившимся” графом иметь? Или – решение Синода (даты-то, „отлучения” и первой номинации – в самую тю́тельку сходятся) „подпа́костило”? Только, „прокатили” Льва Николаича. И послал он тогда всю эту „шара́шкину контору” не длинно, но понятно, и от дальнейшего участия в этих „спектаклях”, в шведском королевстве, попросту – отказался.

Людвиг Витгенштейн в московском метро.

Отметился в истории практического (и уже – русского) языкознания и товарищ Людвиг Витгенште́йн (Ludwig Wittgenstein), один из столпо́в аналитической философии и логики. И мотивация у него (какая – сказать не берусь), этакая „стимулирующая оплеуха”, должна была быть убедительной. Коль не только выучил русский язык и прочитал Достоевского в оригинале, но – проставил все ударения в романе „Преступление и наказание”! Фёдор Михайлович к лёгким для прочтения авторам не относится. Слишком много открывает он неприкрытой, откровенной, а порой, – и довольно тягостной правды о человеке. Впрочем, любовь к России у Витгенштейна началась ещё в 1914, в польском (а тогда ещё – австро-венгерском) городке Та́рнув (Tarnów). Купил он там книжку, „Краткое изложение Евангелия”, авторства (вот уж, неисповедимы пути) не́коего русского графа Льва Толстого, а приверженность „толстовству” пронёс через всю свою жизнь. Много позже, в 1935 году, с не очень-то ясными целями (устроиться заводским рабочим или врачом, либо – преподавать философию в Казани, либо – отправиться в экспедицию на Крайний Север), посетил Советский Союз.

По правде сказать, господин Витгенштейн был личностью своеобразной и неординарной. Говорят, что учился (будто бы) в одной школе (и даже – в одном классе) с Адольфом Гитлером. Был музыкантом, скульптором и архитектором. Изучал инженерное дело (занимался конструированием авиационных пропеллеров), а позднее – проблемы философских (и такие есть!) основ математики.

В своих работах всячески подчеркивал воздействие главным образом графической, а не лингвистической коммуникации. Это значит (в переводе на понятный язык), имел такое суждение, что бо́льшее значение при общении имеют картинки и образы, чем слова и звуки.

Хотя официально считается, что первые эмо́дзи ∾ эмо́джи, графический язык, где вместо слов используются картинки, обозначающие людей, места и предметы, сотворил в 1998 году японец Сигэта́ка Кури́та (栗田穣崇), всё ж таки истинное их отцовство можно было бы присовокупить австрийцу Витгенштейну. Ещё в 1938 году, на лекции по эстетике в Кембриджском университете, он заявил: „Если бы я умел хорошо рисовать, я мог бы точно передавать свои эмоции при помощи нескольких мазков”, а в своём труде „Лекции и беседы об эстетике, психологии и религии” изобразил три лица с разными эмоциями: одно – с закрытыми глазами и полуулыбкой, одно – с приподнятой бровью и одно – с открытыми глазами и улыбкой.